Внезапно занесло меня сегодня на Криївку - ну, вот что читала там (из своего - а то мы ещё Даниэля Клугера поминали, и его баллады читали тоже):
- То, о чём мы говорили, – были чума и война...
- Кассандра, XXI век
- Дорогое мироздание, веди себя хорошо...
- Прозерпина
- Париж
- а что вот это за тень ползёт да ты наверх посмотри...
- В шумерской школе
- В саду печали
- Из цикла “Рассказы археологов”: Балованная кошка
- Письмо Теодору
***
То, о чём мы говорили, – были чума и война,
И они парили на крыльях, поднимались с морского дна,
А мы смотрели на жуткий мир, и не отводили глаз,
Знали: под это и скроены мы, ровно под это, как раз.
В калейдоскопном повторе, на ураганном ветру
Дробится остро история, краями режет вокруг.
Но то, о чём мы молчали, всё же светится изнутри –
И музыкой, и печалью, и вспыхнет, и озарит.
---
Кассандра, XXI век
Эта Кассандра прекрасно знает, что такое ГУЛАГ,
Пьёт плохой растворимый кофе и молча курит в окно,
Она читает новости, и в голосе её мгла,
И снаружи закат, и скоро будет совсем темно.
Она проматывает будущее, как документальный фильм,
Останавливает видео, фиксирует время: “Тут”,
Усмехается: “Для нас культура – это, в сущности, эпифит:
Мы раздвинуть пытаемся камни. Орхидеи на нас цветут”.
Говорит Кассандра: “Ни к чему не привязывайся, ни к чему,
То, что можешь в карман засунуть, – твоё, остальное сгорит,
Уходи от цунами: там сначала удар, потом от трупов вязкая муть”.
Небо – ещё полоской голубого топаза, но над ним уже азурит.
Кассандра ёжится, надевает кофту, а днём ведь была жара,
Наливает кофе – очередную кружку, ковыряет засохший торт,
Говорит: “Спать иди, авось проспишь до утра,
Ну а я не знаю, рассветёт сегодня или не рассветёт”.
---
***
Дорогое мироздание, веди себя хорошо:
Чтобы по небесам струился голубой или чёрный шёлк,
Чтобы звёзды горели исправно и взрывались не чаще, чем раз в эн лет,
Чтобы можно было радостно жить на Земле,
Чтобы тёк Гольфстрим, куда положено принося тепло,
Чтобы слонам и секвойям было не чересчур тяжело,
Чтобы в океанах безмятежно пели киты,
Чтобы литосферные плиты тихо лежали встык,
Чтобы про пандемии мы слышали реже, чем, например, про панд,
Чтобы ни один восход и закат без художников не пропал,
Чтобы по коре пожилого вяза шла шершавая вязь…
“Хорошо, я попробую”, – мироздание отвечает, не торопясь.
А ещё, пожалуйста, мироздание, пусть закончится лихорадка войн,
Чтобы дети не просыпались, слыша сирены вой,
Чтобы не взрывались бомбы, не осыпались кирпичом и щебёнкою города,
Чтобы не приходилось прятаться в подвалах, и голодать,
И бежать с котом в переноске и сумками на плечах,
Чтобы – слышишь? – только дрова горели в мирных печах,
Чтобы “теракт” и “расстрел” остались лишь в глубине словарей,
Чтобы воздано всем было по совершённому, и до сих пор, и впредь,
Чтобы – я уже говорила? – пригодным для жизни местом была Земля…
“А вот это – сами”, говорит мироздание.
И мы отвечаем:
“Бля…”
---
Прозерпина
Прозерпина сегодня начинает свой путь наверх.
Вот она остатки ночного крема стирает с век.
Вот она встаёт с постели, неловко и тяжело.
Вот на календарь отрывной глядит – какое число?
Ей не выпить сегодня кофе и не съесть круассан:
Наверху ведь жизнь уже дрожит на ржавых весах,
А на чаше другой там вечный холод, голод, война,
И чума, и ненависть… Прозерпина идёт одна.
Ей по каменной лестнице – ступеней старых не счесть.
И колени болят – но под землю не вызывают врачей.
Хватит ли семян – засеять, что фосфорные звёзды сожгли?
Хватит ли воды для вывороченной от обстрелов земли?
Вдруг она поднимется – а небо всё же не рассветёт?
Вдруг сухая роза в волосах её снова не расцветёт?
И накидкой зелёной, рваным кружевом шелестит,
И так долго идти ей, и так ей надо дойти…
---
Париж
Светлане Васильевне Павленко
помню в школе говорили нам про париж а мы слышали про полёт
потому что над крышами ты паришь и ещё дассен пропоёт
в елисейских полях нам слышался шанс у нас не было ни гроша
может быть хоть кто-то из нас едва дыша под колючей проволокой проползёт
получилось прорвались повезло проползли большинство уже и не помнит зла
где-то снова стальной колючкой пути заросли где-то ржавчина в землю ушла
никогда не хотела вернуться туда где белёсо скрипит на зубах вода
в молодые года бессмысленные города от тетрадей школьных осталась зола
но дассен поёт и брассанс поёт и французский язык означает полёт
даже если в тетрадке оценка три всё равно летим там париж смотри
---
***
а что вот это за тень ползёт да ты наверх посмотри
там по небу рыба летит помахивая полосатым хвостом
летит а почему летит да так она о любви говорит
а ты почему молчишь ну да и ты ведь молчишь о том
а что вон там в траве блестит это осколок стекла
он притаился он знает каждый свой дефект и изъян
он о любви блестит сквозь слёзы поступь её тяжела
по линии напряжения скол попробуй тут не сияй
а что вот там горит-пламенеет божья коровка горит
тёмные пятна погасшие угли остальное огни
она о любви горит и выгорит и больше не повторит
останется только сухой хитин и петлёю паучья нить
повсюду в мире речь о любви да разве легче с того
осколок ранит крыла обожгут от тени темно в глазах
не то каторжане не то бурлаки паучьей связаны бечевой
молчу не изменится ничего если посмею сказать
---
В шумерской школе
Если станет невмоготу – отвлекись, почитай на досуге, что ли,
Как учили – что там подальше? – допустим, в шумерской школе:
Как лупили ученика и сторож, и надзиратель,
Как учитель ломал таблички, просто порядка ради,
Как ходила палка над смуглыми спинами и плечами,
Как им доставалось за разговоры и за молчанье,
Как не встать, не повернуть головы, оставайся покорен, согнут,
Только слыша: “Рука твоя нехороша, к ученью ты неспособен”,
Ну а если всё вытерпел, до окончания школы дожил –
Ждёт награда послушного, станет писцом, почтенная должность,
И теперь пусть другие корчатся, той же им отмерено мерой…
Ты не можешь помнить этого – ведь оно о шумерах,
И не ты сжимался под взглядом сверху, одинокий и лишний,
И не ты распухшими пальцами переписывал вновь табличку,
И не ты губу до крови закусывал, слезам запрещая падать,
И не ты, захлёстнутый яростью, вставал – и переламывал палку.
---
В саду печали
В саду печали растёт незабвень-трава,
В саду печали любая любовь жива,
Память её заплетается в небыль,
Корни её устремляются в небо –
Горьким узором выткана синева.
В саду печали живётся почти легко,
В саду печали межзвёздное молоко:
Тронешь губами – исчезнет, растает,
Выльешь на землю – смотри, зацветает
Розой, жасмином, крыльями мотыльков.
В саду печали гуляешь всегда один,
В саду печали не скажешь тоске: “Уйди!”
Слёзы сухие рассыплются солью –
Тянешься так к поцелуям спросонья,
Если открыл глаза – молчи, нелюдим.
В саду печали не зарастают следы,
В саду печали, и нежности, и беды, –
Здесь ты поёшь колыбельную боли,
Здесь отпускаешь ты сердце на волю.
Тихо, темно, не видно, что впереди.
---
Из цикла “Рассказы археологов”: Балованная кошка
Балованная кошка жила на свете когда-то,
Точнее – во времена Аббасидского халифата,
Точнее – в девятом веке, в городе Иерусалиме
У гончара с его кувшинами. Кошка гуляла меж ними.
Гончар выкладывал изделия на просушку.
Кошка порой использовала их как подушку.
Другой бы уже рассердился и шуганул нахалку,
Гончар же только смеялся и гладил кошку: “Не жалко”.
А кошка ему мурлыкала и днём, и порой полночной,
И мягкие эти кувшины когтила шагом молочным.
А гончар обжигал кувшины в печи, полыхающей алым,
И пока кувшины не разобьются – молоко в них не прокисало.
Так что брали посуду охотно, разве удивлялись немножко,
Почему у доброго человека из семьи – только кошка.
А гончар попивал молоко и улыбался мудро…
…Где-то там была вражда Аль-Амина и Аль-Мамуна,
Где-то были интриги, казни, восстания и осады,
И забвение победителей, и непричастным награды,
И глаза лежащего навзничь, что переполнены синевою…
…У гончара была кошка. Ему хватало с лихвою.
---
Письмо Теодору
“…to write a poem after Auschwitz is barbaric, and that corrodes also the knowledge which expresses why it has become impossible to write poetry today…”
Когда ваш век начал трещать и ломаться,
Искажаясь, как безумное зеркало в кошмарном сне,
Не родились ещё мы,
И отцы, и матери наши
На свет ещё не появились.
Когда ваш свет рухнул,
Когда куски его переломанных балок пробили тела,
Когда крыша его раздавила все надежды,
Наши деды и бабки – юные и голодные –
Смотрели друг на друга с любовью.
Когда происходило
Всё то, что происходило,
Мир-после,
Мир-который-вы-не-могли-признать
Создавал нас.
Здравствуйте, профессор,
Как бы ни звучало это приветствие
Уже полвека мёртвому человеку.
Позвольте представиться:
Мы и есть poetry after Auschwitz.
Варвары ли мы? Что ж, это вполне возможно.
Мы впитали в себя сухую радиоактивную пыль,
Запах крови от шевелящихся расстрельных полей,
Радиоволны над тысячами холмов
И ложь, отражённую в бесконечных экранах.
Но вы ошиблись, Теодор:
Мы – не коррозия знания,
Мы – и есть это сохранённое знание,
Концентрированная сгущённая память,
Облечённая в шелестящие слова, слова, слова.
Вам ли, проросшему сквозь поля, где вместо чернозёма иприт,
Не узнавать запах метилизоцианата?
Вам ли, видевшему осколки хрустальных ночей,
Не догадываться, как кричат падающие из окон и самолётов?
Мы протягиваем вам руку и ведём через отрицание в гнев.
Мы идём по зелёной траве неонового оттенка.
В сияющем небе – облака, созданные ПВО-богами.
По каплям крови, что сочатся из новостей в смартфонах,
Нас смогут найти любые Гензель и Гретель,
Но не захотят, конечно.
В мире, где ракеты летят не к Юпитеру, а в детсады и квартиры,
Где каждое утро темней предыдущего (уж не говоря про вечер),
Мы всё-таки помним даже вас и ваши слова.
Мы – ваши отчаяние и утешение, профессор Адорно.
Не отводите взгляда.