К этому стихотворению нужна некоторая предыстория. У Казимеры Иллаковичувны была - ну, формально экономка: Юзефа Грабовска, попросту Грабося. А неформально - помощница, наперсница, преданная старшая подруга; Казимера писала о ней "самая дорогая в моей жизни". Когда в сентябре 1939 года Иллаковичувну вместе со всем коллективом МИДа, где она работала, вынудили эвакуироваться, она оставила свою квартиру на Повисле Грабосе. Однако в некий момент связь прервалась, причём при обстоятельствах, которые могли означать самые страшные расклады для Юзефы.
Казимера всячески пыталась найти подругу - но безуспешно, пока, в конце концов, поэтесса не обратилась к своему приятелю, ещё более известному поэту Юлиану Тувиму с просьбой разместить это стихотворение во всех польских газетах. И это сработало: Грабося нашлась, живая!
Казимера Иллаковичувна вернулась из Румынии в Польшу и - как и писала в этом стихотворении, как и надеялась, - поселилась в Познани вместе с Юзефой. В общем, нечастая история с хорошим концом.

---

Моей Грабосе

Так быстро, неутомимо шли годы, годы -
вот восьмое Рождество уже на подходе.
Без Грабоси восьмой уже праздник... Как страх надежду рушит...
Смотрю на письма: открытка последняя
от моей старушки
была датирована “июнь, сорок четвёртый”.
После этого — ничего. И вдруг ещё несколько слов затёртых,
кто-то пишет мне в феврале сорок шестого:
“Искать пожилую Грабовскую – занятье совсем пустое,
потому что старики по приютам (дорогая пани, мне очень жаль вас!)
были все убиты немцами. Никого не осталось”.
Написал, замолчал. Больше никто не пишет,
и страна, как онемевшее фортепьяно, музыки вовсе не слышит.
Но я не верю. Моя старушка жива ещё.
Не знает, где я, лишь поэтому не отзывается.

Поэтому все газеты в Польше очень прошу я:
опубликуйте то, что вам сейчас напишу я,
чтобы знали все в стране, что я осталась жива,
что нахожусь я в городе Клуж (ранее Коложвар),
и пусть на конверте пишет мне Грабося моя старая
“дом номер пять, улица Чипариу”,
в краю румынском, в том самом, откуда писала
в самом начале войны, когда я туда бежала.
Знаю, нет моего дома, приюта нету.
Огонь затоптан, развеяны искры по ветру,
крест мой бронзовый лежит в земле уже сколько лет.
Нет у меня кухни (а у Грабоси, боюсь, и плиты-то нет),
сама я готовлю нынче на керосинке,
ношу дрова тяжёлые, дубовые и осиновые,
бегаю стирать, и вёдра с мусором я таскаю
на угол улицы, где худые дворняги лают,
а цыганята из рогаток стреляют с той же сноровкой,
как на Повисле мальчишки: так же точно и ловко.
По ночам, когда давит чуждость, а мороз горло стискивает,
думаю о моей старушке, словно она так близко тут.
Мы никогда не должны были разлучаться с нею,
наоборот - лишь вместе жить, чтобы всё было проще, яснее:
чтобы рядом - костёл, и варёная картошка на ужин,
и кровати удобные, а много вещей - не нужно.
Костёл разрушен, вещи - чёрт бы с ними, на самом деле.
Где спит моя Грабося сейчас, на какой постели?
Рук уставших пусть не сцепит смерть безутешно,
Пока не вернусь я туда, в мир мой прежний,
и в самом истинном свете сердец не проверю устало,
как там они справляются и что нам вообще осталось.
А теперь пусть почта письмо приносит
мне, тоскующей, - от моей Грабоси.

---
Перевод с польского.

На фото - Казимера Иллаковичувна

---
Оригинал (авторка - Казимера Иллаковичувна):

Do mojej Grabosi

Szedi rok po roku prędko, niestrudzenie.
i ot już ósme idzie Boże Narodzenie.
Bez Grabosi już ósme święta... Ach strach chwyta...
Patrzę po listach: ostatnia odkrytka
od starej była z czerwca, rok czterdziesty czwarty.
Potem już nic. Aż znowu kilka słów zatartych.
Pisze ktoś (luty, rok czterdziesty szósty):
Szukać starej Grabowskiej to zabiegi puste,
bo starcy po schroniskach, proszę drogiej Pani,
przez Niemców, byli w pewien dzień wymordowani"
Napisał razi zamilkł. Nikt więcej nie pisze,
i kraj, jest jak fortepian o niemych klawiszach.
A ja nie wierzę. Moja stara żywa.
Nie wie gdzie jestem, więc się nie odzywa.

Dlatego proszę wszystkie w Polsce pisma,
niech wydrukuję to, co teraz wyślę,
tak żeby wszędzie w kraju jasno doszlo,
że jestem w mieście Cluj (dawniej Kolozsvar),
i że niech pisze moja dobra stara pod numer piąty ulicy Cipariu.
To wszystko razem jest w rumuńskim kraju,
w tym samym, skąd pisałam była jeszcze
w początku wojny, zaraz po ucieczce),
Wiem, domu mego nie ma, nie ma i schroniska.
Zdeptano ogień, rozsypano iskry.
i krzyż moj z bronzu pewnie w ziemię wbity:
nie mam ja kuchni, ni Grabosia płyty.
Sama pitraszę na lampce naftowej.
drwa noszę, grube, ciężkie drwa dębowe.
latam i piorę i wynoszę brudy
nu rög ulicy, pośród kundli chudych.
A cyganięta procą wkoło tak wymyślnie
prawie jak nasze smyki na Powiślu.
W noce, gdy obcość dławi, a mróz ściska,
myšlę o starej mojej jakże z bliska.
Miałyśmy nigdy więcej się nie rozstać.
żyć tak na opak! byle jak, po prostu.
tuz, tuž mieć kościół, kartolle co wieczór,
wygodne lözka, lecz jak najmniej rzeczy.
Kościół rozbity, rzeczy diabli wzięli.
Gdzie śpi Grabosia moja, na jakiej pościeli?
Rak spracowanych niechże zgon nie splecie
az tam nie stanę, w dawnym moim świecie,
i w najwierniejszym świetle serc nie sprawdzę
co nam zostało, jak tam sobie radzą.
A teraz pocztę niechaj list przynosi
do mnie tęsknięcej od mojej Grabosi.