Письмо Теодору

"...to write a poem after Auschwitz is barbaric, and that corrodes also the knowledge which expresses why it has become impossible to write poetry today..."

Когда ваш век начал трещать и ломаться,
Искажаясь, как безумное зеркало в кошмарном сне,
Не родились ещё мы,
И отцы, и матери наши
На свет ещё не появились.

Когда ваш свет рухнул,
Когда куски его переломанных балок пробили тела,
Когда крыша его раздавила все надежды,
Наши деды и бабки - юные и голодные -
Смотрели друг на друга с любовью.

Когда происходило
Всё то, что происходило,
Мир-после,
Мир-который-вы-не-могли-признать
Создавал нас.

Здравствуйте, профессор,
Как бы ни звучало это приветствие
Уже полвека мёртвому человеку.
Позвольте представиться:
Мы и есть poetry after Auschwitz.

Варвары ли мы? Что ж, это вполне возможно.
Мы впитали в себя сухую радиоактивную пыль,
Запах крови от шевелящихся расстрельных полей,
Радиоволны над тысячами холмов
И ложь, отражённую в бесконечных экранах.

Но вы ошиблись, Теодор:
Мы не коррозия знания,
Мы - и есть это сохранённое знание,
Мы - концентрированная сгущённая память,
Облечённая в шелестящие слова, слова, слова.

Вам ли, проросшему сквозь поля, залитые ипритом,
Не узнавать запах метилизоцианата?
Вам ли, видевшему осколки хрустальных ночей,
Не догадываться, как кричат падающие из окон и самолётов?
Мы протягиваем вам руку и ведём через отрицание в гнев.

Мы идём по зелёной траве неонового оттенка.
В сияющем небе - облака, созданные ПВО-богами.
По каплям крови, что сочатся из новостей в смартфонах,
Нас смогут найти любые Гензель и Гретель,
Но не захотят, конечно.

В мире, где ракеты летят не к Юпитеру, а в детсады и квартиры,
Где каждое утро темней предыдущего (уж не говоря про вечер),
Мы всё-таки помним даже вас и ваши слова.
Мы - ваши отчаяние и утешение, профессор Адорно.
Не отводите взгляда.